Тайна Федоры

Ветшает дом, куда привез ее Спиридоша. Гулок, пуст: ни смеха, ни плача…живых. Только тени, другие их не видят, а она уже полторы сотни лет…

начало “Съёмная квартира

1

©  Ветшает дом, куда привез ее Спиридоша. Гулок, пуст: ни смеха, ни плача…живых. Только тени, бесконечные тени, ни минуты покоя. Это другие их не видят, а она уже полторы сотни лет окружена фантомами памяти. Ей все больше хотелось уйти, раствориться в пустоте, перестать быть, но она точно знала, что рассыплется вместе с домом. Наказание и  спасение.

«Грунечка, Грунечка», – фигура мамы возникает всегда неожиданно. И вот она уже не в пыльной квартире, а бежит по узкой тропке, а вокруг нее самый настоящий лес из травы. Она смеется, оборачиваясь на мать, ленточка соскальзывает с непослушных волос.

«Грунечка», – звучит строже. Она остановилась, в горле сразу запершило от влажной горечи некошеной травы, посмотрела на мать, пытаясь по рисунку светлых черточек-морщин на загорелом лице угадать, сильно ли та на нее сердится, но прочла не осуждение, а испуг и сразу же увидела огромную тень перед собой. Обернулась, вскрикнула и бросилась в росистые заросли.

– Пугливая у тебя девчонка, – протянула цыганка. – Судьба у нее тяжелая.

Но мать не слушала, догнала дочку, схватила на руки и прочь.

– Три имени сменит, как первое потеряет, так и бесы власть возьмут.

Она столько раз пыталась вызвать из памяти образ матери, но видела лишь ясный летний день, высокую траву, видела светлые росчерки морщин и чувствовала тепло от тела, к которому та ее прижимала, когда убегали от цыганки. Мама умерла, когда Груне исполнилось пять лет. Отец почти сразу привел мачеху. С появлением молодой жены, девочке в доме места не осталось, ее отдали в семью тетки, сестры отца. Там она и прожила лет семь, пока окончательно не подросла, не стала полноценной работницей. Тогда отец о ней и вспомнил. К тому времени они с мачехой нажили уже пятерых детей, требовалась нянька. И если образ матери она тщетно пыталась вызвать из глубин памяти, то грубая, властная мачеха, казалось, сопровождала всю жизнь, как бы не гнала.

«Груня, Груня», – из пыльных глубин сознания спасительный голос матери. Пожалуй, стоит каждый раз изгонять фурию-мачеху, жалующую отцу на «несносную Грушку» и наслаждающуюся наказанием неродной дочери. Сколько теней за почти две сотни лет, но труднее всего справиться именно с мачехой!

Прошенька, его всегда видела жарким Петровым днем, на маленькой полянке, укрытой от сторонних глаз. Сросшиеся кроны, подобно ситу, просеивали солнечный свет, рассеивая его на множество золотых бликов. Груша смотрела на круглое лицо Прошки, рыжие кудри, выбивающиеся из-под картуза. Парень отламывал от краюхи, принесенной ею из дома, большие куски, обмакивал в соль пучки зеленого лука и запивал из фляжки.

– Я лук ужас как люблю, почти как тебя, – парень отложил, наконец, буханку и потянулся к девушке.

– Нет, Прошенька, нельзя, – уклонилась та от него.

– А так? – парень выудил из-за пазухи грязный узелок и протянул подружке.

Груша развязала ветхую тряпочку. Колечко, самое настоящее, с красным камушком!

– Золотое, – довольно буркнул  Прохор.

– Откуда? – в ее глазах появился испуг. Вспомнила, что в деревне говорили о шайке разбойников, появившейся в их лесах. Вот и с месяц назад вроде как купчика молодого избили люто да добро отобрали, а купчик-то тот к невесте ехал.

– Ну что, Грунька, пойдешь теперь за меня, я ведь перед тобой не таюсь?

– Купчик?

– Он, а колечко это вез на палец своей купчихе пристроить, да, на беду, нас повстречал, – Прошка зло захохотал. – А для тебя все сделаю. Бежим сегодня? Меня ведь ищут, а не согласишься, найду себе городскую в шелках.

– Когда бежать? – еле выдохнула девушка.

– Ай да девка! Сегодня, сегодня увезу тебя, зазноба, выберемся, а там уже кони резвые поджидают, все готово, – и Прошка крепко сжал Грунюшку, срывая с нее одежду.

– Жена тебе? – заглядывала в глаза девушка, когда парень поднялся.

– А то как же, порядок знаем…

В этот миг набежавшая тучка стерла золотые монетки, рассыпанные по листве.

2

Груня так и не стала женой Прошки. Когда ее, трясущуюся, сжимающую маленький узелок с вещами, что тайно вынесла из родительского дома, ввел в ветхую лачугу на городской окраине, то с порога заявил – венчание после, сейчас обжиться надо. Житье в городе денег стоит, а их у него их мало. Как окрепнут, своим углом обзаведутся, так сразу и в церковь. Девушка поплакала да быстро утешилась, думала, хуже, чем в отчем доме и места нет на земле.

Первое время Прошка в свои дела не втягивал, просто исчезал на несколько дней, а когда возвращался, приносил узлы и прятал их в подполе. Груня стирала одежду в рыжих пятнах и ни о чем не спрашивала. Куда потом уносил, кому продавал, не рассказывал, а только после удачных сделок бросался в недельный загул. А девушка обживалась, гуляла по городу, присматривая себе место. Откладывала кое-то из денег, что давал любовник на хозяйство. Оделась по-городскому и вечерами, когда милый друг был в отъезде,  ходила по бульварам «людей посмотреть». Иногда к ней подходили господа с непристойными предложениями, но Груне всегда удавалось убежать.

К осени Прошка осмелел, стал чаще уходить «по делам». Когда приходил – заставлял любовницу разбирать добычу: отстирывать и латать вещи, чистить серебро. А потом и вовсе посылал по заветным адресам. Перебирала Груня ткани шелковые, примеряла украшения на белую шейку, и все больше тянуло ее к вещам дорогим. Бегала по меблированным комнатам да трактирам, где дела темные творили, заводила знакомства. В одном из таких трактиров встретила тетку Скороручку. Подружилась с ней, как могут дружить пожилая женщина, знающая, что век ее страшно одинок и молодая девица. От нее и узнавала воровские премудрости.

– Уж если и ходить в барулях, так у дельца покрупнее.  Не пара Прошка такой крале. А еще лучше сама на промысел выходи.

– Это как же воровать? – ахала Груня.

– Да с твоей красотой и дел-то, да и девка ты маклевая.

И научила. Первое время Груня побаивалась, а потом научилась мошну подрезать. Добычу Скороручка на хранение забирала. Жила старуха во флигельке небольшого дома, комнаты которого сдавала внаем.

Однажды ночью Прошка явился сильно побитым, достал из-за пазухи какую-то бумагу и протянул Груне:

– Спрятаться мне на время надо, тебя с собой не возьму, уж сама как-нибудь. Но здесь опасно. Вот документы тебе выправил, теперь ты Глафира Корнеевна Васильева.

– Где достал?

– Не твоя забота, но можешь быть покойна, документ справный.

Прошка выделил Груне небольшую сумму на первое время и ушел в ночь. А по заре с небольшим узелком из дома вышла Глаша. Старуха Скороручка  приютила ее у себя, а потом подобрала гардероб и поселила в меблированных комнатах.

– Ты, девка, к нашему труду не больно сподручная, тебе бы замуж выйти. За богатым не гонись, ищи себе купчика молодого или приказчика бойкого. Квартирку я тебе подыскала в подходящем месте, там часто такие господа останавливаются.

И полгода не прошло, как встретила Груня-Глафира своего Спиридона. Агафонов Спиридон Иванович приехал в город, чтобы присмотреть себе дельце по душе, а тут как раз этот дом и подвернулся. Спиридон Иванович нуждался в средствах, и ему пришлось связать себя долговыми обязательствами. Но его пылкость, уверенность в собственных силах, даже некая горячность передалась и Глафире.

– Ой, девка, он ведь только по наружности человек, а глаза-то волчьи, – предупреждала ее Скороручка.

Но Глаша будто не слышала, под венец шла с радостью. К венчанию старуха Скороручка собрала Груне-Глафире небольшое приданое, которое ушло на погашение векселей молодого мужа.

3

Поначалу дела у Спиридона Ивановича шли хорошо. В доме с пристройками прежние хозяева устроили постоялый двор для извозчиков, благо и подъезд хороший и стоял на самой окраине. Публика останавливалась соответствующая, не брезгующая подзаработать не только извозчичьим ремеслом.

– Ух и развернемся мы с тобой, Глашка, – потирал потные ладошки Спиридон, осматривая дом. – Дело верное.

В ответ Глаша лишь смотрела влюбленными глазами на супруга и думала: «Какой же он у меня справный, дородный».

А в это время крупная фигура Спиридона мелькала по комнатам и хозяйственным постройкам, отдавая приказания нанятому парнишке Федьке.

– Крючки-то на замки заменить надо, чтобы и снаружи открыть можно. Ишь, перины-то повывезли, расход…

И уже через месяц, подновленный и частично перестроенный, дом принимал первых постояльцев. Глаша металась между кухней и комнатами – приготовление пищи, уборка и стирка легли на ее плечи, Агафонов оказался скуп и помощниц ей не нанял. Без сил опускалась она в постель далеко за полночь, чтобы с ранней зарей опять спешить по делам. И уж не до ласк неутомимого супруга, а супруг терпеть холодность Глашки не желал, брал свое силой, грубостью. Да и днем находились поводы испытать крепость его кулака: то щи постояльцы ругают, то перины.

«Груня, Грунечка», – из забытья возвращал голос матери. Глаша вздрагивала и брела дальше от рынка к печке, от печки к корыту. Через год она серьезно заболела, лежала в бреду, пришлось Спиридону взять помощницу, пышнотелую Мотьку. Глаша выздоравливала долго, да и ухода за ней не было. А когда через месяц, пошатываясь, вышла из темной каморки, что отвел ей супруг, поразилась переменам в Спиридоне, он смотрел на жену с какой-то брезгливостью, прятал взгляд. Зато Мотька хозяйствовала вовсю, Глаша попыталась, было, осадить наглую девку – куда там.

– Ты, Глафира, недалеко от меня ушла, а кое в чем и поотстала, – смеялась работница, обнажая ряд крепких, белых зубов. – Сидишь в каморке и сиди, мне не мешай.

Спиридон закрыл для Глафиры супружескую спальню, теперь там жила Мотька. Кинулась к нему Глаша, а он лишь усмехается в пегие усы:

– Ты меня не суди, не тебе судить-то. Окрутила, ведьма, взял без денег, думал, что хозяйка справная, а ты ни днем, ни ночью угодить мне не спешила.

– Бога не боишься, так хоть людей постеснялся бы, взял вместо жены девку разгульную, на супружеское ложе пристроил.

– Ой, где здесь людей узрела, так, людишки, мусор человеческий. А по мне – с кем мягкО, с тем легко.

Разгорелось сердце Глашеньки, разгневалось. Бросилась из дому, до ночи бродила по улицам как безумная, и мороз не студил. В сумерки постучалась в заветный флигелек, к старухе Скороручке.

– Присоветуй, что делать, ты ведь мне вместо матушки.

– Если бы Бога не боялась, сказала бы, чтобы уходила, но ведь венчаны…

– Пока бродила, все думала, как Мотьку извести. Хотела уж порошок какой подсыпать.

– Не глупи, девка, не бери грех страшный на душу. Ты вот что, поживи пару денечков у меня, остынь, а я по своим связям разузнаю про эту Мотьку.

Известия, что принесла старуха, Глашку не обрадовали. Мотьку среди воров знали хорошо, ничем девка не брезговала: и кошель подрежет, и богатого купчика к грабителям приведет.

– Возвращаться тебе надо, Глашенька, твое место подле мужа. Слышала, что Мотька специально к Спиридону трется, час выбирает, как супруга твоего без сбережений оставить.

Наутро несчастная отправилась домой, а дома-то беда…

4

Еще издалека Глафира заметила распахнутые ворота, Спиридон Иванович был осторожен, лично впускал и выпускал гостей, а потом запирался на многочисленные засовы. В комнатах второго этажа горел свет, хоть давно и рассвело. Женщина прибавила шаг и в воротах столкнулась с ломовым Мишуком, погоняющего своего тяжеловоза, порожние сани подпрыгивали в разъезженной колее.

– Мишук, что стряслось? – крикнула она ему в спину.

Но тот лишь обернулся, махнул рукой и помчался вниз по улице.

– Спиридон, Федор, Мотя, – звала хозяйка, пробегая по пустому двору – повозок гостей не было.

Никто не отзывался. Рванула входную дверь – не заперто.  В темных сенях споткнулась о ведро. Дверь в гостевую, где принимали и кормили постояльцев, висела на одной петле. Картина, открывшаяся Глафире, внушала ужас: перевернутые столы, битая посуда, печная заслонка в красном углу под иконами, обломанные перила лестницы. Хозяйка металась по пустому дому. Спиридона нашла в кладовой, нашла случайно, споткнулась о вытянутые ноги, на мужа кто-то набросал мешки, благо почти порожние. Агафонов тяжело и хрипло дышал, Глафира еще удивилась, как не услышала хрипов из гостевой. С трудом перетащила грузного супруга в свою каморку – и ближе, и не хотела на кровать, оскверненную Мотькой.

И потянулись долгие дни и ночи, когда ходила за Спиридоном, словно за ребенком. Вставать начал только через месяц, нетвердыми ногами обошел разгромленный дом, цедя сквозь выбитые зубы: «Гадюка». Разгром этот устроила Мотька со своим дружком. Дождалась, когда из постояльцев остался только Мишук, крепко спавший в дальней комнате на втором этаже, открыла дверь любовнику. Пара бросилась к Федьке, но парень оказался шустрым и сбежал. Связали опоенного сонным отваром Спиридона, добрались до схрона, который сам же хозяин и открыл бедовой девке в приливе страсти. Но показалось мало,  любовник, будто в отместку за измену Мотьки, бил, крушил все, что попадалось под руку. А потом в кураже бросился в спальню. Спиридон вспоминал, что проснулся от ручищ, сомкнутых на шее. Испугавшаяся Мотька пыталась оттащить своего дружка, но тот, оторвавшись от шеи, повалил хозяина на пол и стал избивать.

– Как в кладовую тащили, не помню, отключился я. Если бы не ты…

В душе Глафиры сквозь ужас пробивалась радость: «мой, теперь мой навеки». Спиридон выздоравливал, но с каждым днем становился угрюмее, злее. На Глафиру не бросался с кулаками, как прежде, но и ближе не стал. После разграбления все надо было начинать заново, сбережений не было, пришлось брать займы.

– Спиридоша, может ну его, дом этот, давай продадим? – робко уговаривала Глаша.

– Даже не думай, – сказал, словно хлестнул.

Пока муж лежал, Глафира как могла, устраняла следы погрома: поправила печи, побелила комнаты. Даже купила немного посуды, продав последние сережки и кольцо. За время, пока хозяин болел, они растеряли своих постояльцев. Окрепший Спиридон весь день что-то латал и чинил, а в ночь уходил. Глафира боялась спросить куда, а он не рассказывал. Как-то, явившись на следующий день, заявил:

– Готовься к гостям, завтра будут.

И вновь Глафира хлопотала одна, без помощниц, вновь бегала на рынок, договаривалась с молочником, гремела чугунками и сковородками. К вечеру стали прибывать первые постояльцы. Глаша подавала на столы и с опаской разглядывала угрюмых гостей.

– Откуда он их привел? – делилась на следующий день со старухой Скороручкой, к которой забежала после базара. – Не из простых, а вроде благородных, одетые модно, а  заказывают мало. Да и ночевать не остаются, не постоялый двор, а вроде трактира.

– А что Спиридон Иванович?

– Так он со мной не делится.

– Не присмирел?

– Руки не распускает, но будто злее стал. Бежать мне пора, дел много.

В этой круговерти проходили дни, недели, месяцы. Глафира просила взять себе помощницу, но Спиридон все время отказывал:

– Нечего чужих людей в хозяйство пускать.

Осторожничал после Мотьки, однако, для мелких поручений привел немого мальчишку Степку. С наступлением тепла затеял новый ледник.

– Для крепкого хозяйства ледник нужен большой.

– Но у нас и этот еще крепкий.

– Не лезь не в свои дела, лучше за кухней смотри, селедка нынче опять ржавая.

– На эти деньги только такую и купишь, не скупился бы, Спиридоша!

– Долги раздать надо, – срезал любую ее просьбу.

Все потихоньку восстанавливалось, у них по-прежнему останавливались мелкие купцы, приказчики, зажиточные крестьяне и прочая подобная публика. Иногда появлялись и господа, приезжавшие в тот, памятный вечер, но долго не засиживались, шептались о чем-то в кабинете Спиридона, пока во дворе поджидали возчики.

К лету знакомый извозчик привез из деревни  тихую девушку Наташку. Глаше стало легче. Казалось, жизнь налаживается, пока в один из вечеров в ворота не постучал …Прошка.

5

Глаша хлопотала на кухне, к гостям выходила Наташка.

– Барыня, там гость какую-то консому с фрикасой требует.

– Какую консому, может, путаешь?

– Так и сказал, неси, говорит, мне консому с фрикасой!

– Из благородных что ли?

– Не похож.

Хозяйка сама решила посмотреть, кто заказывает непонятно что.

– Ну что, Грунечка, душа моя, здравствуй.

– Ошиблись вы, барин…

Он сильно изменился – похудел, оделся по-модному, но это был Прохор. Глаша – Груня хотела, было, сбежать в кухню, спрятаться в чаду и парах, но ноги словно окаменели.

– Что же молчишь, барулечка? Как живется со Спиридоном-то?

– Что ты хочешь? – зашептала, озираясь. Спиридона Ивановича в комнате не было. Осмелев, добавила громче:

– Живется – можется, ты что здесь забыл?

– Не шуми, не шуми, любушка. Дела у меня с твоим Спиридошей. Испугалась, заалела вся. А ты не бойся меня, молчать буду, коль ночью ко мне придешь.

– Что выдумал?  

– Не пугайся, не сегодня, дней через пять опять к вам загляну переночевать, ты уж озаботься, чтобы муженек не проснулся. А пока иди, принеси что-нибудь. Консомы тут у вас не дождаться, что есть-то?

– Лапша, каша с грибами, пироги, ну и закуски.

– Все неси, голоден я.

Сама больше не пошла, Наташку отправила.

– Странный он, барыня. Лапшу хлебает, а сам все про консому твердит.

– Работай, не отвлекайся.

– А еще велел передать, что вкусно хозяйка готовит, поел – и в молодость вернулся.

Закрылся Прошка со Спиридоном в кабинете, а Глаша замирает, сердце из груди выпрыгивает. Топчется под дверью, будто пыль сметает. Прошка первым вышел, подмигнул, потянулся приобнять – еле ускользнула. Ночью ворочалась в кровати, они со Спиридоном так и спали в разных комнатах. Вспоминала ласки жаркие Прошки, и чем-то запретным отзывалось тело. Следующие дни по дому словно летала, все в руках спорилось. Даже Спиридон Иванович заметил:

– Ты, Глафира, словно помолодела.

– С чего бы? Кажется тебе, Спиридоша.

Через пять дней Прошка вновь явился, как и обещал. Дождался, когда хозяин по делам выйдет, нырнул в кухню, прижал Глафиру и зашептал:

– Приду сегодня, жди. Муженьку-то сонного подлей. – Достал из кармана склянку и протянул ей.

– Совсем с ума сошел.

– Ну не хочешь, я сам.

Спиридон Иванович вышел из кабинета, где принимал Прошку, на шатких ногах.

– Развезло меня, Глашенька, пойду – прилягу. Ты уж сама…

Глафира до глубокой ночи возилась на кухне, драила кастрюли, ставила тесто. Уж и гости все по комнатам разошлись, и Наташка в каморке дремала. Пробралась в свою комнату и заперлась на засов, быстро разделась и нырнула под одеяло. Лежала, вслушивалась в ночные звуки, вздрагивая от каждого скрипа, но так и не услышала, как Прошка прошел по коридору, лишь легкое царапанье по двери. И сама не ожидала, что бросится отпирать. Выпуская спросила:

– Искал меня?

– Узнавал, но здесь я по делам.

Прошка то пропадал месяцами, то являлся хмельной, веселый, сорил деньгами, угощал постояльцев, подпаивал Спиридона и пробирался в комнату хозяйки. Провожая любовника, женщина давала себе слово, что с грехом покончено, но каждый раз спешила к двери, услышав тихое царапанье.

Глафира перестала бывать у Скороручки, боялась упреков, кто знает, хранит ли Прошка их тайну?

В феврале привезли лед для нового ледника. Спиридон приказал переложить припасы, а дверь в старый запер на большой замок. А в марте Прошка приехал не один, привез с собой дородного купца с окладистой бородой. Купец хвалился удачными контрактами и тряс пачкой денег. Ночью Глафира, как обычно, вслушивалась в шорохи, ожидая любовника, но услышала какой-то шум, будто кто стаскивал тяжелый куль по лестнице. В окно увидела, как две фигуры что-то волокут по подмерзшей грязи к леднику.

Утром обнаружила, что ни купца, ни Прошки нет. Спросила у Спиридона, тот ответил, что выехали до зари…

6

 – Пропал Прошка, – рыдала Глафира у Скороручки. Прибежала к ней через неделю после исчезновения любовника, когда уже не могла сдерживать страха.

– Бедовая ты, с чего решила, что пропал, может, и правда, съехали?

– Нет, я долго тогда у окна стояла, видела, как вернулись в дом.

– И не рассмотрела кто?

– Какое там, ночь же, темно, снег во дворе растаял.

– Бросила бы ты его, Глашенька, – старуха подняла на женщину выцветшие глаза. – Все понимаю, ты еще молодая, а Спиридон не по этой части, он деньгами заражен. Но ведь венчаны, и без того по кривой дорожке катимся. А Прошка, он лихой, для него острастки нет, ничего не боится. Заведет тебя, милая, эта любовь в пропасть.

Но не желало слышать любящее сердце, от каждого стука в ворота вздрагивала Глаша, от каждого скрипа колес.

Прошка появился в мае, когда сиреневый куст, росший под ее окном, наполнял комнату пьянящим ароматом. Спиридона не было, после той, мартовской ночи, он часто пропадал из дома на день – два. Подавая любовнику, не могла сдержать счастливую улыбку. Ночью ждала под дверью. Он пришел только под утро.

– Прошенька, забери меня, увези, как в тот раз.

Почувствовала, как напряглось его тело. Слегка отстранил ее, доверчиво лежавшую на его плече, приподнял голову и, всматриваясь в лицо, светлеющее в рассветных сумерках, произнес:

– Не будет как прежде, Груня. У меня с твоим Спиридоном дела, не могу я у него жену увезти.

Она еще успела подумать, что растрепанная, что видит, как постарела, прежде чем горячие слезы обожгли щеки.

– Ты же обещал, помнишь, когда из отчего дома выманил?

– Выманил, – усмехнулся Прошка, – ты сама бежать хотела, и манить не надо. И что из себя девицу строишь, будто не сама по барыгам шастала, сошлась со старухой – воровкой. До сих пор к ней бегаешь, все о тебе знаю. Спиридошу-то, поди, не на юбки холщовые подцепила, одевалась барыней, жила в меблированных комнатах, а не в лачуге.

– Проша, как ты можешь, ты же сам меня бросил?

– Не бросил, оставил, с собой не потянул. Не бросил бы – вдвоем на каторге маялись.

– Спиридон знает про меня?

– Если только сама ему нашептала ночами жаркими, – засмеялся любовник. А потом вдруг замолчал, схватил женщину за шею, притянул к себе и зашептал:

– Помогать нам будешь, а откажешься,  муженьку твоему расскажу и про прошлое, и про настоящее, Грунечка.

Оттолкнул и вон, а Глаша зарылась в подушку и проревела до утра.

Раз в несколько месяцев Прошка останавливался в их доме, Спиридон Иванович переименовал постоялый двор в Гостевой дом. Иногда приезжал не один. В такие ночи Глаша не спала, ждала у окна, когда Спиридон и Прошка понесут в старый ледник страшную ношу. Она давно поняла, зачем супруг велел выстроить новый погреб, поняла, что старый превращен в склеп. Вскоре и сама стала помогать, подливала Наташке и гостям сонного отвара, отмывала комнаты.

Закрыла сердце на замок, выжгла жалость с тех пор, как осознала, Прошка к ней в комнату больше не постучится. Лишь однажды екнуло что-то, когда увидела очередного гостя, которого привез бывший любовник. Молодой дворянин, с жидкими, пробивающимися усиками, был сильно пьян и по-детски хихикал.

– Спиридон, зачем вам этот мальчишка? Посмотри на него – ребенок. Неужели у него с собой столько денег, чтобы оправдано было?

– Глупая, – зашептал хозяин Гостевого дома, – разве мы за кошели? Родственнички заказали юношу, наследство делят. А нам все одно, платили бы! Ох, Глафира Корнеевна, деньги – самое сладкое в жизни, ничего нет слаще денег. Чем больше в сундуках – тем крепче на ногах. Идешь по улице, кланяются, почтение выказывают. А коли денег много, никакой суд не страшен.

– Разве Божий…

– А есть он Бог-то, Глашка? Коли был, попустил бы жизнь, которой мы живем?

7

Глафира перестала бывать у Скороручки, понимала, как невозможно будет смотреть в глаза наставнице. Жила как в тумане, не радовалась приездам Прошки, не огорчалась от его холодности. За пару лет состарилась, лицо расчертили морщины, спина согнулась. Каждое утро вставала с трудом, будто что-то тянуло к земле, а Спиридон, казалось, молодел – округлился, приобрел степенность. Любил нарядиться в «парадный» костюм и прогуляться по городским улицам, по дорогим ресторанам.

– Эх, Глашка, плохо, ты настоящей кухней не интересуешься, все у нас невежество в блюдах. Я вот был на днях у Егорова в «Европейских огнях», там такую утонченность подавали, вот, я даже рецептик выпросил. Вольвант, фаршированный кнелью. Кнели делают из жидкого фарша, рыбного или мясного, хороши уж больно из щучьего. Отдельно фарш из раковых шеек, налимьей печени и шампиньонов. Начинку ставят в холод, а потом разбавляют соусом бешамель со сливками. И вот эту-то изысканность в щучий фарш и в сотейничек, смазанный маслом. Доливают кипяточком и отваривают. А из теста лепят такие бублики с тонким дном, туда эти кнели складывают и выпекают.

Глафира смотрела на Спиридона Ивановича, на блестящие пухлые губы, причмокивающие от удовольствия, на заплывшие глазки и чувствовала, как тошнота подкатывает к горлу.

Ей все больше хотелось исчезнуть, не проснуться утром, не мучить больше стареющее тело. Иногда казалось, ее больше нет на земле, а ходит жалкая тень. Эта тень как-то и забрела к Скороручке.

Старуха сильно сдала, шаркала негнущимися ногами, опираясь на клюку.

– Пришла, – подняла на Глашу трясущуюся голову. – Как живешь, Груня?

– Живу, – протянула гостья.

– Слышала, разбогател Спиридон Иванович, дела хорошо пошли.

Глафира не ответила, она смотрела на новую кровать, появившуюся у окна, рабочий столик, иконы, висящие в углу.

– В Бога уверовала?

– Жалею, что поздно, эх, мне бы еще жизнь,  грехи отмолить. А теперь, видишь, – старуха кивнула на распухшие ноги, – к обедне не сходить. Помощницу себе взяла.

Словно в ответ на ее слова в комнату вошла девочка-подросток, настолько хрупкая, что казалось под кожей не косточки – ивовые прутики. Заметив гостью, смутилась, топталась на пороге.

– Проходи, Верочка, знакомься, Глафира Корнеевна.

Девушка кивнула, подошла:

– Тетушка Алена, я отвар приготовила, стынет.

– Спасибо, милая, поставь самовар для гостьи.

– Алена? – спросила Глаша, как только за девочкой закрылась дверь.

– Алена Константиновна, прошло время Скороручки…

– А девочка?

– Сирота, ей все оставлю. Просить тебя, Глаша, хотела, девочка эта вроде блаженной, присмотрела бы потом за ней…

Вера внесла самовар и сразу умчалась, не захлопнув дверь.

– Шустрая.

– Светлая она, Глаша, иной раз смотрю в ее глаза и будто с небом говорю.

– Отошла ты от дел, Алена Константиновна.

– Какие у меня дела были, мрак один. Вот дом себе купила, квартиры внаем сдаю, тем и живем, нам хватает. Пусть и заработала на него грехом, так хоть доброму сердцу послужит.

– А Спиридон говорит, Бога нет.

– Это в нем его нет, впускать не хочет. Садись, – пригласила она гостью, как только Верочка расставила чашки, вазочки с вареньем и прочими чайными угощениями. – И ты, Верочка, с нами присаживайся.

Девочка прихлебывала чай и, не отрываясь, смотрела на Глафиру. Женщине стало неловко от взгляда почти прозрачных глаз.

– Что, милая, спросить хочешь?

– Одна, совсем одна, уйдут все, останутся тени, страшно…

– О чем ты?

– Долго бродить по земле придется, очень долго. Так, что это наказанием будет.

Верочка отставила чашку и вышла из комнаты.

– Чудная она какая-то.

– Ты бы, Глаша, о словах ее подумала, место для тебя всегда найдется.

Хотела жизни вдохнуть, а только тяжелее стало после пропахшей ладаном и воском каморки. Эх, были бы крылья, разбежалась и улетела подальше от Скороручки, Спиридона Ивановича, Прошки…

Мужа встретила во дворе. Увидел – заспешил к ней.

– Иди в кабинет, дожидаюсь тебя.

Глафире казалось – не она, кто-то другая, жена этого человека, похожего на закопченный чугунок, сидит в мягком кресле. И это над другой навис Спиридон Иванович и угрожающе шипит прямо в лицо:

– Любовничек твой обмануть меня решил.

– Что ты говоришь, Спиридоша, какой любовничек?

– Будто и не знаешь, Груня…

8

«Грунечка, Груня», – зовет голос матери.

Странно, за эту долгую-долгую жизнь она столько видела, столько сохранила в памяти, но это воспоминание самое осязаемое. Стоит услышать мать, как запах пыли в, немытой десятки лет, квартире, вытесняется горьковатым ароматом травы. 

За мутным стеклом холм с шапкой мусора на месте их старого ледника, время прикрыло все грехи. Прикрыло, но не забыло, нет у вечности забытых грехов. И она, Груня – Глаша – Федора, подобно Агасферу, отбывает свой ад на земле, привязанная к этому дому, к месту своего самого страшного греха.

– До поры терпел ваши шашни, Грунечка, ходил обманутым мужем, словно и не ведал, словно не слышал, как шушукаются за спиной. Деньги ты мне приносила своей изменой, деньги, которых век не заработать гостиничным делом. А теперь все, кончились денежки, решил меня Прошка твой извести, к праотцам отправить, а потом и жениться на богатой вдовушке. Что замерла, будто не вместе план готовили?

– Не знала я, Спиридоша, клянусь…

– Не клянись, клятвы твои, что вода вешняя. Помогать мне будешь, тем и докажешь.

Договорить не успел, в кабинет постучали. Наташка, растрепанная, запыхавшаяся:

– Глафира Корнеевна, там от Вострицкой Алены Константиновны прислали, вроде Богу душу отдала.

– Скороручка, – ахнула Глаша. – Идти надо, Спиридоша, помочь, там Верочка, воспитанница…

– Никуда ты не пойдешь, ночи дожидайся, – сказал и вышел вон.

Слышала Глафира, как велел запрягать, как открывали ворота, видела, как выезжал из них хозяйский экипаж. Видела, но сидела, уставившись в темный угол. Сидела до самых сумерек.

Разве может она забыть душную ночь, когда вместе с мужем волокла хмельного Прошу в ледник? Приготовил Спиридоша место для ее любовника, только не знал, что и сам там окажется.

А уж после той ночи ничего не страшно Глафире, вдвоем со Спиридоном управлялись, заселяя свое кладбище. Не боялась, когда Спиридошу своего там уложила, узнав, что завел молодую на стороне. Ночью же разбудила Степку и велела гнать экипаж барина подальше, в соседнюю губернию, а там и бросить в безлюдном месте, а самому спрятаться. За то наградила парня щедро.

Спиридошу особо не искали, а она осталась хозяйкой Гостевого дома. Ледник, по ее указанию, завалили навозной кучей, а вдовушка старалась не вспоминать…

Будто в ее власти перечеркнуть грехи! Она много лет думала, почему разделила участь вечного странника, когда она, как Агасфер, оттолкнула Бога, не в тот ли вечер, когда он протягивал ей руку смертью Скороручки? Уйди тогда из дома, уйди навсегда, нашлось бы ей место рядом с Верочкой.

Веру встретила много позже. Состарилась, но оставалась такой же светлой.  Узнала Глафиру и заплакала:

– Тяжела ноша…

– Скажи, ты же знаешь…

– Жить тебе до времен, пока не вскроют ледник. Великое зло там сокрыто, и до поры тайным будет. Будешь жить в доме, пока не станут стены прахом.

Знала Глаша, права Вера, уже девятый десяток по свету бродит, а не берет возраст. Остановились годы в ту страшную ночь, отступила старость.

Многое видела она: пережила революцию, дом их заселили, но ее комнату не трогали. Как-то у ворот обнаружила лежащую прямо в грязи нищенку. Подобрала, но выходить не удалось. С тех пор Глафира стала Федорой, так удалось в первый раз «помолодеть» на несколько десятков лет.

Федора знала, что все в ее жизни предопределено, и второй раз ей исправили год рождения, найдя «ошибку» в архиве.

Менялась поколения, менялась жизнь, но Груня – Глафира – Федора все смотрела сквозь пыльное окно на старый ледник. Смотрела до тех времен, пока пригнанная техника не начала крушить спаянные злом стены.

– Грунечка, Груня, доченька, пора…

Необычайная легкость наполнила тело, она вытянула руки и почувствовала, что летит, летит, сквозь открытое окно на волю!

0 0 голоса
Рейтинг статьи
Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии
0
Оставьте комментарий! Напишите, что думаете по поводу статьи.x